Вы здесь:   Главная / Государственное устройство /

Десятилетний катастрофический для России опыт "вхождения в цивилизованное сообщество" не только позволяет, но и обязывает сделать определенные, и очень жесткие, выводы.

Первый из них: "симфония цивилизаций", а стало быть, и создание подлинно единого человечества пребудет невозможным до тех пор, пока не будет развязан узел "Россия -- Европа" (то есть Запад как интегральное целое).

Второй: этот узел не может быть развязан на путях подражательной вестернизации России и отречения последней от самой себя. Напротив, он затягивается еще туже, а для России такая вестернизация сегодня обернулась нарастающей регрессией и поставила ее на порог "постыдной кончины".

Наконец, последний по месту, но не по значению: европейские (западные) фобии, связанные с Россией, глубоко укоренены в собственном культурном самосознании Европы/Запада, а вовсе не обусловлены собственным поведением России. Этим и объясняется, что никакое усердие последней в желании "понравиться", "уподобиться" и даже вообще исчезнуть как великая страна не может излечить Европу от комплекса "дурного Востока", вот уже на протяжении веков отождествляемого ею с Россией. Оно, это излечение, может стать лишь результатом ее собственной нравственной и культурной работы. Нам же сейчас недосуг заниматься ее хворями, ибо речь для нас буквально о жизни и смерти. Итак, движение на Запад -- смерть, и уже не символическая, а буквальная. Интуитивно это уже многие понимают.

Но так ли спасителен "исход к Востоку" (название первого "евразийского" сборника, вышедшего в свет в 1921 году), как полагали классики евразийства, в 1992--1993 годах вновь бурно заявившего о себе в нашей общественной мысли и вновь -- как идеология, способная интегрировать распавшееся целое?

С самого начала этого "второго пришествия" евразийства я оказалась в числе самых жестких его оппонентов, усмотрев в нем новую ловушку для русского сознания, мечущегося в поисках выхода. Не изменила этой своей позиции и сейчас, более того, ход событий нескольких последних лет убедил меня и в ложности оппозиции "атлантизм -- евразийство", и в разрушительности евразийства для русского национально-исторического самосознания, целостность которого и так поставлена под вопрос.

В сущности, такую опасность евразийство являло уже у самых своих истоков: слов нет, евразийцы первыми уловили толчки того, что я назвала "концом петровской эпохи", что сегодня являет себя во всем безобразии и что в собственно Европе воспринималось после Первой мировой войны как крах всей цивилизации Нового времени (основанной на идеалах Просвещения и Возрождения) и связанных с ней универсалистских притязаний. Сравним двух авторов.

Н. С. Трубецкой: "Европейская цивилизация не есть общечеловеческая культура, а лишь культура определенной этнографической особи, романо-германской, для которой она и является обязательной".

Освальд Шпенглер: "Слово "Европа" следовало бы вычеркнуть из истории. Не существует никакого "европейца" как исторического типа... Одно только слово "Европа" с возникшим под его влиянием комплексом представлений связало в нашем историческом сознании Россию с Западом в некое ничем не оправданное единство... русский инстинкт с враждебностью, воплощенной в Толстом, Аксакове и Достоевском, очень верно и глубоко отмежевывает "Европу" от "матушки-России".

Словом, повторяю, в самом чувстве исчерпанности, а может быть, и фиктивности Европы не было в те годы ничего необычайного.

Кроме того, дебютируя, евразийцы опирались также и на леонтьевские предчувствия: "Конец петровской Руси близок... И слава Богу. Ей надо воздвигнуть рукотворный памятник и еще скорее отойти от него, отрясая романо-германский прах от наших азиатских подошв!.."

Кто, в свете таких предчувствий, мог бы сказать, что революция в России была случайностью? Евразийцы первыми в белой эмиграции сделали шаг к пониманию глубинных причин и значения того поворота, который совершился в России.

Однако было ли это отворачивание от Европы поворотом к России, точнее даже -- к Руси, шагом к преодолению того чудовищного разрыва в национальном самосознании, в самом времени русской истории, который произвели реформы Петра и последствия которого мы не преодолели до сих пор? На первый взгляд могло показаться так, ибо, в интонациях К. Леонтьева, отрицаясь "идеалов петербургского периода", евразийцы с небывалыми за триста лет вниманием и любовью обратили свой взор к Московской Руси, самому оклеветанному, самому малоизвестному не то что Европе, но даже и нам самим периоду отечественной истории. Однако дальше начинается что-то странное: Московское царство под пером евразийцев чем дальше, тем больше обретает до боли знакомые черты "татарщины" (о ней неустанно твердил де Кюстин) -- с той лишь разницей, что теперь это "татарское", будто бы поглотившее собственно русское, подается не с отрицательным, а с положительным знаком, да что там, с прямым восхищением. Образы Чингисхана и Батыя как-то начинают теснить образы Михаила Черниговского и Дмитрия Донского, возникает некая идиллия "русско-татарского единения", а это чем дальше, тем более двусмысленным делало отношения евразийцев с православием. Разумеется, я говорю здесь не об их личном исповедании веры, но о геополитических и историософских выводах, которые объективно следовали из их теорий.

"Евразийцы православные люди, -- писал П. Савицкий в программной статье "Евразийство" в 1925 году. -- И Православная церковь есть тот светильник, который им светит, к ней, к ее дарам и ее благодати, зовут они своих соотечественников..."

Но теории евразийцев заставляли делать иные выводы. Противоречие подметил уже А. Кизеветтер в одноименной ("Евразийство") статье 1926 года. По Савицкому, иронически писал Кизеветтер, получается, что и своим благочестием -- "основным стержнем русского национального своеобразия" -- русские обязаны татарам.

"Весь этот апофеоз русско-татарского культурного единения производит весьма странное впечатление на человека, хотя бы несколько знакомого с фактами русской истории. Общеизвестно, что татарские образцы сыграли некоторую роль в развитии государственной техники в Московском государстве. Но отсюда еще очень далеко от того, чтобы признать, что Московское государство сложилось в форме татарской орды и было обязано татарскому духоводительству всеми основами своей государственности. О русском благочестии и говорить не стоит: автору для спасения своей схемы пришлось замолчать такую безделицу, как Киево-Печерская лавра, руководящая роль которой в церковно-религиозной жизни русского народа возникла и расцвела как раз в дотатарский период русской истории, но -- ad majorem gloriam (к вящей славе. -- К. М.) Чингисхановых наместников -- можно и промолчать о Киево-Печерской лавре!"

Замечание очень проницательное: в своем увлечении образом мировой монгольской империи как матрицы империи Российской евразийцы склонны были не просто забывать о Киеве -- но отрекаться от него. Тот же Савицкий писал: "Без "татарщины" не было бы России. Нет ничего более шаблонного, чем превозношение культурного развития дотатарской "Киевской" Руси, якобы уничтоженного и обворованного татарским нашествием. Россия -- наследница Великого хана, продолжательница дела Чингиса и Тимура, объединительница Азии".

Да, Бердяев имел все основания уже при самом зарождении евразийства в 1925 году заметить: "Чингисхана они явно предпочитают св. Владимиру".

Знаменательно также, что это разделение -- до противопоставления -- Москвы и Киева, прямо фальсифицирующее историю Московского царства, его священнотрепетное отношение к Киевскому преемству, объективно совпадает с целями самостийников: евразийцы сдают Киев без всякого сопротивления и даже с неким сожалением о том, что разрыв Москвы и Киева не состоялся раньше и в более радикальной форме. Так, Георгий Вернадский, увлеченный гипотезой возможного перехода "сарайских ханов в Православие" (перехода, исторически не состоявшегося!), со вздохом об утраченных возможностях заключает, что в этом случае "митрополия всея Руси, утратив киевские корни, укрепилась бы окончательно не в Москве, а в Сарае". Но "утратить киевские корни" -- разве это не значило утратить также и Корсунь, и Афон, потому что туда ведут эти киевские корни, и тогда парадоксально оправданным предстает обратный переход Крыма (Корсуни) к Турции; утратить также и Царьград, "предмет глубокого размышления и раздумья", сильного религиозного чувства в народе: не зря ведь паломничество в Царьград издревле приравнивалось на Руси к паломничеству в Иерусалим. Но с "Сараем" отпадает и сам Иерусалим -- оттуда, из Сарая, путь ведет скорее в Каракорум и к таким святилищам Азии, приоткрыть завесу над которыми решился разве что барон Унгерн, но он и не называл себя православным.

Без Царьграда утрачивался и символический смысл "Третьего Рима", а стало быть, опять-таки, скорее всего нежеланно для евразийцев-"классиков", уплощалась, утрачивая самостоятельное значение и вертикаль духовного самостояния, вся Московская Русь, которую евразийцы хотели возвеличить, но превращали всего лишь в придаток Азии -- как западники превращали Россию в придаток Европы!

Наконец, самый тяжелый удар наносился по религиозной национальной памяти, по священной истории русского народа, связанной прежде всего с выстаиванием против ненавистного ига. Коснемся лишь одного -- чудотворных Богородичных икон, с их празднованиями в дни побед над "Азией", над "татарщиной".

Владимирская: с ней связано избавление от Тамерлана (1395 год); Едигея (1408); ногайского царевича Мазовши (1451); отца Мазовши Сеид-Ахмета (1459), в честь этого события устроен придел "Похвала Богородице" в Успенском соборе. Наконец, 1480 год -- 23 июня (6 июля), стояние на Угре, великий праздник полного освобождения от ига, когда поется тропарь "Днесь светло красуется славнейший град Москва".

Донская: была принесена донскими казаками Димитрию Донскому и как хоругвь носилась во время битвы с Мамаем перед воинами для ободрения их. В 1591 году, когда к Москве подступили крымские татары под руководством царевича Нурадына и его брата Мурат-Гирея, икону поместили в походной церкви русского войска -- и захватчики обратились в бегство. На месте, где стояла икона во время битвы, царь Феодор Иоаннович основал Донской монастырь.

Смоленская: в 1237 году, во время нашествия Батыя, помогла отразить татаро-монгол от стен Смоленска. А в 1812 году, перед Бородинской битвой, была привезена в Москву и вместе с Иверской и Владимирской носима по лагерю наших войск.

Вот цельность отечественной истории, которую не превратишь, в угоду умозрительным схемам, в историю противостояния только Европе или только Азии! Я уж не говорю о Казанской, наконец, о Сергии Радонежском и о Куликовом поле, окутанном священными преданиями в памяти народа: будто в памятный день сама Богоматерь обходит с кадильницей поле воинских страстей и восходят над ним световые столпы. Те самые, которыми являют себя невидимый Китеж (укрывшийся ведь от татар!), мощи Бориса и Глеба, но также и мощи князя Михаила Черниговского и "болярина его Феодора", умученных в Орде. Евразийство, по смыслам своим, требует от нас -- у "классиков" еще не явно -- отречения от этой памяти, да что там: по сути, прямого признания ее неадекватной, неверной, что относится и к такой тонкой области, как жития святых. Ясно, что мы ищем в них не исторически достоверной, в академическом смысле, информации, а другого, и это другое особенно важно, когда речь идет о героях, событиях и лицах отечественной истории. Жития святых князей требуют особо трепетного отношения, потому что, как писал Георгий Федотов, "в первое столетие татарщины, с разрушением монастырей, почти иссякает монашеская святость". И подвиг святых князей становится для народа важнейшим свидетельством того, что он все еще в "вере православной", что он жив духовно и у него есть свои предстатели перед Богом.

В ряду этих мучеников первого беспросветного десятилетия ига -- и Михаил Черниговский. Житие особо подчеркивает добровольное согласие князя ехать в Орду, хотя он и знает, что его там ждет смерть; но этой смертью он как бы готов искупить свое недоблестное поведение при падении Киева. Как не увидеть, что в этой готовности к искупительному страданию, почитаемой в князе, народ и сам делал шаг к духовному искуплению греха "погибели земли Русской"?! К тому же Михаила благословляет на подвиг его "отец духовный" Иоанн, призывая "не кланяться кусту" и не проходить сквозь огонь; отказавшись исполнить татарский обряд, князь Михаил и его верный боярин приняли мученическую смерть.

А вот как излагает события Л. Н. Гумилев: "Батый имел достаточную информацию об изменнической деятельности черниговского князя. Однако он дал ему возможность оправдаться. У татар был своеобразный "детектор лжи": подозреваемый должен был пройти между двумя большими кострами, а колдуны наблюдали за огнем и тем самым устанавливали правдивость показаний.

Насколько этот способ эффективен -- сказать трудно, но князь Михаил от процедуры отказался и был казнен. Конечно, князя жаль, но какое правительство не наказало бы лицо доверенное, занимающее ответственный пост и уличенное в изменнических связях с врагом!"

Что ж, перефразируя Кизеветтера, скажем, что, ad majorem gloriam Батыя, можно и от святого отречься. Я говорю здесь не о личном православии Гумилева, но о неумолимой логике евразийства с его культом Чингисхана и Батыя. Для меня же подлинность народной памяти о мученичестве князя, о его сокровенных смыслах получила подтверждение совсем недавно: в событиях Буденновска, расположенного совсем неподалеку от тех мест, где световыми образами являли себя останки мучеников, а также в том, что именно 3 октября, в день памяти Михаила Черниговского и его верного Феодора, торжествующий Зелимхан Яндарбиев как равный сел за стол переговоров в Кремле.

Случайность ли это? Либо же таким образом являет себя онтологический план переживаемых нами событий? Так или иначе -- поединок еще не окончен, и тучи, заходящие сейчас на Россию с Востока, дышат, говоря словами летописца, "бурей и хладом" не меньше, чем те, что идут на нее с Запада. В таких клещах Русь не бывала с XIII века.

Финал евразийства, запутавшегося в сетях "Треста", да и развитие событий на родине, в форме СССР все более обретавшей черты и повадки державной наследницы Российской империи, блистательность победы 1945 года, повсюду в мире воспринимаемой как прежде всего русская победа, -- все это сделало неактуальными идеи евразийцев. Не развернулся вполне и заключенный в них потенциал разрушения русского национального самосознания и самых основ российской государственности. Однако бурный дебют неоевразийства в 1992--1993 годах и сразу же обозначившееся направление его развития стремительно развернули весь этот потенциал. И то, что у евразийцев проступало еще только как возможность, как опасная тенденция, здесь сразу вышло на передний план: и вторичность, в пределе же -- полная незначимость России по отношению к Евразии, и неважность, какая-то случайность православия в качестве смыслового ядра Российской империи, а также и самого слова "Российская" -- была бы империя, пусть даже и чингисханова.

Как следствие, пространственная горизонталь полностью возобладала над духовной вертикалью, а если опуститься ниже, на уровень практической политики, то мы увидим, что готовность пожертвовать Русью -- во имя "общеевразийского дома" -- у неоевразийцев ничуть не меньше, чем та же готовность западников пожертвовать ею во имя "общеевропейского дома". Сценически -- эффектным образом это обозначилось в обмене репликами между Жаном Тириаром (духовным гуру неоевразийства, получившим широкую трибуну в главном неоевразийском журнале "Элементы") и Гейдаром Джемалем, автором идеи исламизации России как единственного оставшегося у нее выхода. Тириару принадлежит формула: "Европа от Дублина до Владивостока", в ответ Гейдар Джемаль выдвинул, как говорится, "встречную инициативу": нет, "Азия от Владивостока до Дублина".

Как видим, для России, явления метагеографического, лишь силой собственной духовной личности создавшей свой особый, не предусмотренный географией Континент, как называл ее Вальтер Шубарт, места не остается ни в том, ни в другом случае. Есть лишь то, что дано в географии: Европа и Азия, по-новому определяющие баланс сил и отношений между собой. Понятие "Евразия" здесь уже отрывается от того смысла, который вкладывали в него евразийцы, имевшие в виду все-таки Россию, ее историческую территорию и ее народы. У неоевразийцев оно обретает то значение, которое имело у Гумбольдта, создателя самого этого понятия, подразумевавшего совокупность географических Европы и Азии. Именно этот мегаконтинент Евразия (а вовсе не Россия) и стал предметом любви и внимания для наших неоевразийцев. Отталкиваясь от германской школы геополитики, главным образом от Гаусгофера, дополненного Тириаром, они внесли в российское общественное сознание, с созревающим в нем отталкиванием от Запада, особенно от США, совершенно ложную, мистически взвинченную идею некоего вечного противостояния "Океана", "атлантизма" (в Новой истории -- США и Англия) и "Континента", "евразийства". В Европе оно будто бы олицетворяется Германией, особенно в образе Третьего рейха; в мире -- восходящим политическим исламом, Китаем, вечно и всегда -- Чингисханом, а в нашем веке -- бароном Унгерном как наиболее полной современной "инкарнацией" Чингизидов.

Россия тут абсолютно не самоценна, но пока еще не истощен полностью ее потенциал, он может послужить целям общей евразийской борьбы с пресловутым атлантизмом. Не правда ли, чем-то это напоминает роль, отводившуюся России идеологами мировой революции? А геополитические конфигурации, которых потребует эта "великая борьба", могут оказаться такими, которых и представить себе не могли евразийцы 20--30-х годов.

Впервые их мягко, но вместе с тем достаточно настойчиво и откровенно обозначил неоевразиец Шамиль Султанов на "круглом столе" "Евразийское сопротивление", проведенном в январе 1992 года газетой "День" (с участием также и видных деятелей европейской "новой правой" -- Алена де Бенуа и Роберта Стойкерса). В ответ на монолог Роберта Стойкерса о необходимости единого евразийского сопротивления общему врагу, США, Султанов ответил вопросом: "Евразийская континентальная империя, основанная на доминировании русского государствообразующего этноса, похоже, у присутствующих не вызывает сомнения как возможность. Идея мусульманской континентальной империи уже, как правило, встречается с настороженностью. А если обозначится перспектива китайской континентальной модели?"

Год спустя журнал "Элементы" (1993, № 3) бестрепетно и не без вдохновения развернул эту перспективу, кстати, именуя наших солдат -- тогда в еще узнаваемой советской форме -- не защитниками Отечества и тем более не защитниками России, а -- защитниками Континента! Так какая разница, в какой армии они служат -- узбекской, таджикской, немецкой, китайской или российской? Одновременно журнал рисовал как важнейшую задачу построение Срединной Европы ("Mitteleuropa"), где доминантой будет Германия и в состав которой войдут Украина, Белоруссия, страны Прибалтики. На Востоке же может потребоваться отсечение от России обширных территорий, включаемых в Дальневосточный блок, организованный вокруг Китая.

В этой своей части план "элементов" удивительно напоминает замысел Унгерна, которого одно время безудержно принялась славить часть патриотической печати, выдвигая его на роль совокупного Минина и Пожарского. Но барон Унгерн был достаточно честен, чтобы не называть себя русским патриотом. Он готовил свое расчленение России, растворяемой в Евразии регионов под эгидой восстановленной династии Циней. Не называл себя он -- облаченный в желтый халат и пожалованный желтыми поводьями чингизидов -- и православным: он был буддистом и, судя по некоторым данным, тяготел к черной его версии -- "бон-по", той, которая возбуждала лихорадочный интерес у оккультно посвященной верхушки Третьего рейха.

Что и говорить, своевременное предложение -- когда над стремительно деградирующим малонаселенным русским Дальним Востоком нависает Китай, а Германия открыто претендует занять то положение, которое занимала Россия на пространстве от Риги до Баку. Словечко же "Mitteleuropa" слишком прозрачно выдавало если не заказчика, то благодарного ценителя таких геополитических фантазий. Словом, смотри выше: "Сон кайзера" и т. д. С тех пор Германия немало преуспела в этом направлении, особенно на Балканах, где выступила в тесном партнерстве с "атлантическими" США. А вышедшая в 1995 году в Германии книга Вольфганга Михала "Германия и следующая война" особо подчеркивала, что Вашингтон уже не рассматривает Лондон как своего главного партнера на старом континенте -- эту роль теперь играет Бонн. Оставшаяся единственной сверхдержавой в мире, Америка готова позволить немецкую гегемонию в Европе! И это Америка, недовольная слишком осторожной и будто бы "просербской" политикой Лондона на Балканах, настояла на том, чтобы в игру вступили немцы.

К сожалению, именно тогда, когда "Океан" и "Континент" совместно терзали сербов, часть -- и влиятельная -- патриотической оппозиции предалась своим неоевразийским играм, что, на мой взгляд, сыграло прямо-таки роковую роль, нейтрализовав возможную общественную реакцию в России. Кажется, в таких случаях уместно спрашивать: кому это выгодно?

Неоевразийство так своевременно связало собственно русско-российский патриотический импульс, направив поднимающуюся волну в тупик, что мысль об общем хозяине и "атлантизма", и "евразийства" отнюдь не кажется преувеличением. О многом говорят и циничные слова Гейдара Джемаля: "Русские мыслят штампами, но стоит их убедить, что предыдущий штамп не работает, они мгновенно переходят к другому".

Неоевразийство и стало попыткой навязать такой новый штамп, небезуспешной, если учесть, в условиях какого развала русского национального сознания начиналась работа.

Такой же фикцией, как и якобы роковое противостояние США и Германии, была настойчиво проталкиваемая в то же время идея некоего "славяно-евразийского суперэтноса" с тюркской доминантой, "православно-мусульманского дуализма", опять-таки мистически противостоящего "атлантизму". Речь, разумеется, вовсе не о том, что Россия включила -- и сейчас, после распада СССР, продолжает включать в себя -- тюркские и угрофинские народы, а конфессионально -- мусульман и буддистов. Это невозможно и бессмысленно было бы отрицать. Нет, речь о другом: о том, чтобы обозначить ислам на равных с православием (затем, вернее всего, и с превосхождением православия) как духовного водителя в деле строительства государства российского. Равным образом, согласно такой концепции, следует пересмотреть и хронологию его, возведя ее к Тюркскому каганату, а "Евразию рассматривать как некий бинарный мир". Такая замена многоипостасности, многонародности Российского государства бинарностью, разумеется, своей конечной целью имеет снятие особой, центрирующей роли русского народа (именно он объединял вокруг себя многих, то есть природа объединения отнюдь не бинарная, а скорее круговая) и, как следствие, мутацию всего государственно-исторического кода.

Кульминацией стала назарбаевская идея Евразийского Союза, откровенно занимающего место исторической России и столь же откровенно помещающего русских в самом низу новых национально-социальных иерархий.

При этом, однако, заманивая Россию "евразийским родством", для себя оставляют широко распахнутыми двери на Запад, особо заискивая перед держателем "контрольного пакета акций" -- США.

Так, автор идеи ЕАС Н. Назарбаев вовсе и не скрывает, что его ЕАС имеет своим главным назначением облегчить новым суверенам "интеграцию в мировое сообщество". Иными словами, российский союз народов вовсе не самоцель, а ЕАС -- суррогат, всего лишь временная, во многом вынужденная остановка на пути к этой вожделенной интеграции.

А потому -- такие вот реверансы в сторону цитадели пресловутого "атлантизма". Вице-премьер Казахстана, 1996 год: "Именно президент Назарбаев сейчас олицетворяет либеральную ориентацию на нормы цивилизованного мира". И дальше: главная задача -- "повернуть наше общество, казахстанский народ к мировым ценностям. Я имею в виду прежде всего европейские (!) ценности, а не только христианские и исламские". Наконец: "Мы ставим своей целью войти в мировую экономическую систему, в мировое сообщество. Мы выбираемся сейчас -- с трудом, со скрипом, но выбираемся -- на магистральную, естественную дорогу цивилизации". Вещественный символ такого вхождения -- проект прокладки нефте- и газопроводов из Казахстана и Туркмении в Баку по дну Каспийского моря в обход российской территории, весьма благосклонно принятый США и Турцией. Турецкая газета "Джумхуриет" писала зимой 1996 года: "Было бы совершенно неосмотрительно доверить Москве нефтяной кран в Каспийском море, которому Турция могла бы найти лучшее применение". Главным потребителем каспийской нефти является Запад, продолжала газета, а Турция "принадлежит к западному миру".

Что думают по этому поводу наши неоевразийцы, так и не довелось услыхать: они старательно обходят вопрос о Турции, члене НАТО, протежируемом США (так что "атлантизм" налицо!), а вместе с тем -- "путеводной звезде" (Акаев) новых тюркских государств, возникших из СССР. Тех самых, с кем предлагается сооружать антиатлантический евразийский союз. Но если московские евразийцы молчат, то их казанские коллеги обозначают вопрос -- как, впрочем, и ответ на него -- со всей прямотой. Так, выступивший в рамках "круглого стола", проведенного в 1995 году в Казани клубом "Реалисты", Р. Ф. Мухаметдинов, заместитель председателя Ассамблеи тюркских народов СНГ, резко заострил проблему: "Если создавать евразийский союз на территории СНГ, то, за небольшим исключением, это будет русско-тюркский союз. А как же тогда Турция? Ведь хотим мы того или нет, но тюрки всегда в духовном, языковом и религиозном плане ориентированы на Турцию (курсив мой. -- К. М.). Поэтому я считаю, что, создавая Евразийский союз на территории СНГ, нам не следует игнорировать Турцию. Она также должна участвовать в этом процессе. Россия и Турция, по-моему, могут стать главными партнерами в новом Евразийском союзе".

Но, ответно заостряю я вопрос, если тюрки всегда ориентированы на Турцию, то каково же будет место русской России в этом биполярном Евразийском Союзе? Ответ -- у Мухаметдинова: "...Я считаю, что в духовном плане идея евразийства должна осуществляться через вхождение русского общества в тюркское (курсив мой. -- К. М.). Прежде всего это касается 25 миллионов русских, которые оказались за пределами России -- в азиатско-тюркских республиках".

Иными словами, "славия" и "туран" меняются местами, славянотуранство классических евразийцев превращается в туранославянство, а русские, теперь уже во всем ЕАС обесправленные по образцу наших брошенных на произволсудьбы соотечественников, через евразийскую дверь и под патронажем Турции попадают в объятия все тех же "атлантистов". Тем временем З. Бжезинский поспешил сказать, что Запад не может подходить к среднеазиатским республикам со строгими требованиями "прав человека". Ну да проницательные люди в Азии знали это еще тогда, когда "Элементы" и "День" захлебывались евразийскими фантазиями. Так, аспирант ашхабадского Института истории Марат Гурт еще в 1993 году писал: "В то время как "фундаменталисты" и "атлантисты" выясняют отношения, турки пытаются делать дело. Пояс "золотой середины" пришелся им в самую пору. Если Азия снабжает их источником энергии в обмен на ширпотреб и продовольствие, то Европа -- новейшей технологией за посредничество. Вот и Вашингтон наводит мосты с тюркскими республиками СНГ с легкой руки Анкары".

А Клаудио Мутти, один из лидеров европейских "новых правых", итальянец, принявший ислам, в диалоге с тем же Шамилем Султановым нарисовал такую вот, на взгляд обоих собеседников, неплохую перспективу: бытование русского православия, вступившего в неоевразийский союз с исламом, наподобие христианских анклавов на мусульманском Востоке: коптской общины в Египте, ливанских христиан-маронитов, наконец -- Вселенской православной патриархии в Турции.

Не более радужные перспективы ожидают Россию и в случае вливания ее в будто бы "антиатлантистский" исламский блок, к чему ее усиленно толкает Гейдар Джемаль. Здесь -- та же игра, ибо "антиатлантистский" бурно политизированный ислам нередко имеет вовсе и не исламских хозяев. В XIX веке изощренные планы исламского и тюркского пояса нестабильности вокруг России разрабатывались Англией (главные действующие лица -- Уилфрид Блант, брат основателя Английского банка, Спенсер Черчилль, отец будущего премьера, и британский агент, по происхождению венгерский еврей Арминиус Вамбери).

Война моджахедов в Афганистане -- в огромной мере дело рук ЦРУ, о чем много пишет в своей книге Питер Швейцер. Но еще в годы президентства Картера и при активном участии Бжезинского на границах советских республик Средней Азии и внутри них создавалась разветвленная исламско-националистическая сеть. Одновременно в США, Пакистане, Саудовской Аравии была издана серия книг, воспевавших подвиги мусульман в войнах против России, а 15 января 1981 года шеф ЦРУ С. Тернер, встретившись с Рейганом, Бушем и Кейси, информировал их о тщательно засекреченной программе создания, при поддержке Пакистана, разветвленной сети исламского сопротивления в Афганистане. ЦРУ намеревалось собирать федаинов по всей Европе и Азии и направлять их на базы подготовки моджахедов. По некоторым данным, если в начале 80-х годов в Афганистане сражалось около 3500 арабов, то в середине 80-х их было уже около 16 000 только у Хекматиара. При этом закрывались глаза на торговлю героином как экономическую основу движения моджахедов. Именно Кейси и посоветовал моджахедам предпринять попытки перенесения военных действий на территорию СССР в 1985 году.

Наконец, апогей "Талибана": контроль над половиной мировой подпольной торговли героином ("Times"), террористическое подавление всяких свободных форм гражданской жизни, зверские казни, цензура для прессы (в том числе и иностранной, а ведь это был один из пунктов войны с СССР!) -- и поддержка США, Англии и Саудовской Аравии.

Достаточно, чтобы сделать все не-

обходимые выводы. Но, заканчивая работу, не могу не сказать хотя бы несколько слов о Чечне, как в фокус вобравшей в себя почти все, о чем речь шла выше.

Чечня опять образцово соединила неугомонную везде, где речь идет о разрушении России, Польшу (это она предоставила типографскую базу "Солидарности", в свое время созданную на американские деньги, ичкерийской пропаганде) с мусульманскими моджахедами из Афганистана и Пакистана, арабскими федаинами и турецкими "серыми волками". Многие из них прошли Боснию, и операции в Чечне стали для них просто следующим этапом в наращивании дуги нестабильности на южных рубежах России. Здесь же они соединились с поклонниками "захiднего сонца" из УНА--УНСО, и специфика этого сотрудничества живо напомнила 1941--1943 годы. Пресса уже писала о том, что чеченские боевики отдыхали и даже тренировались (!) в Крыму.

Но речь не только о боевиках: один из высоких чинов Министерства обороны Украины, известный своими антироссийскими настроениями Александр Скипальский в сентябре 1996 года заявил, что его подчиненные (?!) также активно работают в Чечне. Еще в январе 1994 года лидер УНА--УНСО Дмитрий Корчинский провел в Москве переговоры с Исламской партией возрождения (создана в 1991 г. в Астрахани), а позже унсовцы предложили воздвигнуть на Украине памятник Шамилю Басаеву. Одновременно в Литве две площади -- в Вильнюсе и Каунасе -- были названы именем Дудаева. Но что в этом удивительного? Зелимхан Яндарбиев в своей книге "Предуготовление к независимости" сообщает, что становящееся ичкерийское движение опиралось на типографскую базу Латвийского народного фронта. А недавно во Львове именем Дудаева названа бывшая улица Лермонтова.

И наконец, в начале сентября 1996 года, когда генерал Лебедь уже подписал акт о капитуляции России в Чечне, в Одессе шумно прошел всемирный конгресс вайнахов (при поддержке мэра Одессы г-на Горовица). А кроме того, УНА--УНСО открыла здесь же, в Одессе, "институт национальной геополитики" -- Украинский Черноморский институт им. Юрия Липы. Среди спонсоров -- украинская православная церковь Киевского патриархата. Но что самое примечательное: сам Юрий Липа в 1940 году (!) основал аналогичный институт в Варшаве, а затем перенес его в оккупированную фашистами Одессу. Два его основных сочинения -- "Черноморская доктрина" (1940) и "Раздел России" (1941) -- сегодня признаны доктриной вновь открывшегося института, и это напрямую связано с конгрессом вайнахов. Имперскую Россию, по Липе, можно сокрушить лишь в союзе Украины с Кавказом и Закавказьем, ибо следует закрыть "Каспийские ворота", через которые Россия проникает на Кавказ. А для этого -- внимание! -- следует "возродить Казанское государство Идель-Урал со столицей в Уфе".

Теперь самое время вспомнить о резолюции Конгресса США 86-90 с ее, как видим, не столь уж загадочным Идель-Уралом, а также и о том, что в создании волго-татарского легиона, сформированного немецким командованием в Польше в августе--декабре 1942 года из числа военнопленных татар, башкир и чувашей, участвовала татарская организация "Идель-Урал" во главе с эмигрантом Гаяз-Исхаковым. Все совпало, "шов в шов". На Идель-Урале "атлантизм" и "евразийство" сердечно сошлись, поставив нас перед не столь уж фантастической перспективой разлома страны по Уралу.

Так не стыдно ли до сих пор барахтаться в не таких уж и хитроумных ловушках?

Вы здесь:   Главная / Государственное устройство / Евразийский соблазн

Новости библиотеки e-mail: