Вадим Кожинов
Заметки на полях календаря
МАРКИЗ ДЕ КЮСТИН КАК ВОСХИЩЕННЫЙ
СОЗЕРЦАТЕЛЬ РОССИИ
К 160-летию знаменитого путешествия
Это заглавие будет, без сомнения,
воспринято многими читателями как
нарочитый выверт мысли, ибо кюстиновская
книга "россия в 1839 году" считается
одним из наиболее "негативных" либо
даже вообще самым "уничижающим"
сочинением о нашей стране.
Но, во-первых, я употребил в заглавии слово
"созерцатель", а не, допустим, "истолкователь"
-- то есть речь пойдет о непосредственных
впечатлениях Кюстина, а не об его
умозаключениях. А во-вторых, личный,
собственный "негативизм" этого
французского путешественника в отношении
России сильно преувеличен; в частности,
сочинения множества русских авторов
содержат более -- и даже гораздо более --
резкие суждения о собственной стране,
нежели ставшая своего рода символом "антирусскости"
кюстиновская книга (которую, впрочем, не так
уж много людей в современной России
прочитало в ее полном виде; но об этом ниже).
В высшей степени характерно, что в начале
этой книги дано изложение разговоров с
русским аристократом, встреченным Кюстином
на пароходе по пути в Петербург и всячески
обличавшим и высмеивавшим свою страну. Это
был весьма известный в то время дипломат и
литератор князь П. Б. Козловский (1783--1840);
имеются также сведения, что Кюстин вложил в
его уста и те или иные высказывания,
услышанные им ранее в Германии -- в беседе с
видным общественным деятелем и публицистом
А. И. Тургеневым, также весьма и весьма
критически судившим о своей родине. И
изложение Кюстином взглядов этих русских
людей в ряде отношений "превосходит"
его собственные обличения России...*
* О поистине беспощадной национальной "самокритике",
присущей русскому сознанию, я подробно
говорил в статье, опубликованной в 1981 году в
журнале "Наш современник" (№ 11) и
вошедшей затем в мою книгу "Судьба России:
вчера, сегодня, завтра" (М., 1990. С. 174--220).
Стоит, впрочем, сразу же оговорить, что
многие утверждения Козловского и Тургенева
являли собой не объективные характеристики
бытия России, а продиктованные
определенной (радикально критической)
идеологической направленностью "толкования".
Например, стремясь продемонстрировать, так
сказать, изначальное ничтожество своей
страны, собеседник Кюстина заявил, что в
древние времена "скандинавы послали к
славянам, в ту пору ведшим совсем дикое
существование, своих вождей, которые стали
княжить в Новгороде Великом и Киеве под
именем варягов... Варяги, принимаемые за
неких полубогов, приобщили русских
кочевников к цивилизации", явившись "первыми
русскими князьями", -- то есть, в частности,
создали государство для этих "совсем
диких" русских.
Между тем в историческом факте
взаимодействия германцев-скандинавов и
славян-русских на деле выразилось не
ничтожество последних, а всеобщая
закономерность, которую уместно
сформулировать, пользуясь
многосмысленными и глубокими понятиями,
выработанными в духовном творчестве М. М.
Бахтина: история мира по своей истинной
сути есть не сумма самодовлеющих монологов
народов, но осуществляющийся как в духовной,
так и в практической сфере диалог народов. И
если неизбежную "диалогичность"
истории народов толковать как нечто их
принижающее, французский народ предстанет
явно в "худшем" свете, чем русский. Ибо
этот первоначально кельтский народ,
называвшийся тогда галлами, утратил свой
"природный" язык под мощным
воздействием завоевавших его римлян и стал
уже не кельтским, но романским, а затем его
государство и даже само его "новое" имя
дали ему опять-таки завоевавшие его (а не
"призванные" -- как германцы-варяги на
Русь) германцы-франки!
Словом, Кюстин, увлеченный "подброшенной"
ему русскими негативистами сугубо
тенденциозной идеологемой о варягах, не
задумался о том, что подобный подход,
примененный к истории не русского, а его
собственного народа, даст намного более
прискорбный результат. (ведь при таком
подходе получается, что даже и язык предки
Кюстина получили от другого, чужого народа
-- в виде так называемой "народной латыни"...)
Можно бы вполне аргументированно
показать, что большинство кюстиновских
обличений России основывается на такого же
рода идеологемах, а не на конкретно-историческом
осмыслении реального положения вещей. Но
сегодня уже нет нужды в подробном разборе
предпринятой французским путешественником
"критики" России, ибо пять лет назад
было опубликовано превосходное
исследование Ксении Мяло "Хождение к
варварам, или Вечное путешествие маркиза де
Кюстина" (см. журнал "Россия. XXI", 1994,
№ 3--5, а также "Москва", 1996, № 12), в
котором впервые с полнейшей
убедительностью раскрыта суть "методологии"
этого знаменитого сочинения.
Сошлюсь на одну выразительную деталь из
исследования Ксении Мяло. Речь идет об
очередном из многочисленных изданий книги
Кюстина, вышедшем в 1989 году в переводе на
английский язык с предисловием историка Д.
Бурстина, который, в частности, заявил: "Эта
книга является блистательным образцом
древнего жанра, столь же древнего, что и
Геродот". Бурстин, метко констатирует
Мяло, "похоже, и не подозревает, до какой
степени точно определяет тем самым... суть
книги де Кюстина... Ибо именно Геродотом
были впервые нарисованы впечатляющие
картины варварских скифских пространств...
Именно у Геродота... получил пластическое
воплощение, оставшись своего рода вечным
эталоном, комплекс Европы перед лицом "Азии"как
угрожающего самим ее (Европы) основаниям...".
И К. Г. Мяло показывает, что в подоснове
нарисованного Кюстином негативного образа
России лежит созданный почти двумя с
половиной тысячелетиями ранее
геродотовский -- то есть чисто
мифотворческий -- образ, который то и дело
заслоняет собой реальную страну; так,
например, в точном соответствии с Геродотом
Кюстин утверждает, что-де около Кронштадта
"море свободно ото льда едва лишь в
течение трех месяцев"...
Добавлю от себя, что в ряде "зарисовок"
Кюстина жители России -- опять-таки в
соответствии с Геродотом -- словно бы
обнаруживают готовность к антропофагии:
"...входит человек, весь в поту и в крови...
Узкий рот, открываясь, обнажил белые, но
острые и редкие зубы; то была пасть пантеры..."
(I, 321)*
* Здесь и далее цит. по изданию: Кюстин
Астольф де. Россия в 1839 году. В 2 т. М., 1996.
Казалось бы, перед нами индивидуальная
характеристика; однако в другом месте,
рисуя вообще облик людей, как он определяет,
"из глубины России", Кюстин сообщает,
что у них "ослепительно белые зубы...
остротой своей напоминающие клыки тигра"
(I, 150).
Впрочем, как уже сказано, масштабный и в то
же время тщательный анализ кюстиновской --
восходящей к геродотовской -- "мифологемы"
о России читатель найдет в труде К. Г. Мяло.
Особенно существенно, что Ксения
Григорьевна справедливо рассматривает
книгу Кюстина не столько как антирусскую,
сколько как русофобскую в точном,
буквальном значении этого слова -- то есть
книгу, продиктованную "фобией",
страхом перед Россией, которая-де жаждет
завоевать весь остальной мир и -- что
наиболее важно -- в самом деле способна это
совершить, о чем многократно и подчас с
предельной тревогой вещает француз...
И именно русофобской, а не антирусской
основой кюстиновской книги объясняется ее
беспрецедентная популярность на Западе. В
1951 году, в острый период "холодной войны",
ее сокращенный перевод был издан в США с
предисловием тогдашнего директора ЦРУ
Беделла Смита, который заявил, что "книга
может быть названа лучшим произведением,
когда-либо написанным о Советском Союзе"
(именно о Советском Союзе! -- отметила,
цитируя эти слова, К. Мяло).
При истинно внимательном восприятии
книги Кюстина любой читатель может
убедиться, что рассуждения о российских "деспотизме",
"рабстве", "варварстве" и т. п.
имеют своей главной целью не обличение и
поношение страны (хотя обычно именно так и
воспринимаются эти рассуждения -- но именно
из-за недостаточной внимательности); в этих
и подобных "качествах" России Кюстин
усматривает -- и не раз прямо и ясно говорит
об этом -- одну из основ ее уникальной мощи.
Так, например, рассуждая о "жертвах"
русского самодержавия (и притом, надо
сказать, сильно преувеличивая их
количество), он заключает (и это в его глазах
главная сторона дела): "Если мерить
величие цели количеством жертв, то нации
этой, бесспорно, нельзя не предсказать
господства над всем миром" (I, 375).
Но "негативные" качества России -- это,
с точки зрения Кюстина, все же, как сказано,
только одна из основ ее мощи; не менее важны
в этом отношении и ее вполне "позитивные"
качества. В предисловии к своей книге
Кюстин утверждает: "...многое в России
восхищало меня" и даже пишет о русских
людях: "...никто более меня не был потрясен
величием их нации и ее политической
значительностью. Мысли о высоком
предназначении этого народа, последним
явившегося на старом театре мира, не
оставляли меня" (I, 19).
Если бы не было этого потрясения величием
нации, не возникла бы и острейшая русофобия...
Ведь вообще-то Кюстин с полным
пренебрежением относился к народам,
которые он не считал истинно "европейскими".
Так, он недвусмысленно писал: "Финны,
обитающие по соседству с русской столицей...
по сей день остаются... полными дикарями...
Нация эта безлика; физиономии плоские,
черты бесформенные. Эти уродливые и грязные
люди отличаются, как мне объяснили, немалой
физической силой; выглядят они, однако,
хилыми, низкорослыми и нищими" (I, 111).
Этот текст действительно всецело "антифинский".
Кюстин не знал, да, вероятно, и не желал
знать, что пишет эти европейско-расистские
фразы о заслуживающем глубочайшего
уважения народе, который, например, создал
одно из самых великолепных эпических
творений мира -- "Калевалу" (за четыре
года до кюстиновского путешествия Элиас
Лёнрот издал ее письменную обработку). Но
Кюстин высказывается примерно в том же духе
обо всех живущих восточнее основной
территории Европы народах -- исключая один
только русский, которым он постоянно так
или иначе восхищается...
* * *
Ксения Мяло, естественно, обращает
внимание и на "позитивную" сторону
кюстиновских высказываний о русских,
упоминая, например, что "Кюстин говорит о
несомненной одаренности русских (называя
их даже "цветом человеческой расы"), о
мощном, ощущаемом им потенциале страны" и
т. д. Но, по ее словам, любые, в том числе и
вполне "позитивные", качества России
"воспринимаются (Кюстином. -- В. К.) не сами
по себе, но как проявление все той же
изначальной, порочной и враждебной,
сущности России, и даже некой ее
метафизической небытийности".
Вот этот -- и, подчеркну, единственный --
момент в исследовании Ксении Григорьевны я
считаю необходимым уточнить.
Во-первых, мыль о "небытийности"
России -- в сравнении с Европой да и с
собственно Азией -- присуща так или иначе
истинному русскому самосознанию (достаточно
напомнить тютчевское: "В Россию можно
только верить" -- кстати, курсив здесь
самого поэта, но его чаще всего
неправомерно игнорируют при цитировании).
Во-вторых, многие позитивные качества
России, о которых говорит Кюстин, он вовсе
не воспринимает как "порочные". Другое
дело -- "враждебные". Русофобия, страх
перед Россией, пронизывающий книгу
француза, определяется, повторю, отнюдь не
только негативными качествами описываемой
им страны, но и не в меньшей -- или даже
большей -- степени восхищающими его
качествами.
Когда Кюстин в процитированной только что
фразе утверждает, что "никто более меня
не был потрясен величием их (русских. -- В. К.)
нации", он говорит правду (если, конечно,
иметь в виду только предшествовавших ему
иностранных авторов, посетивших Россию).
К сожалению, почти все современные
читатели его книги знают ее по двум очень
значительно сокращенным и отчасти кратко
"пересказывающим" изданиям,
подготовленным еще в 1910 и 1930 годах отнюдь не
"русофилами". Оба этих "суррогата"
были перепечатаны в 1990 году общим тиражом 700
000 (!) экземпляров, а вышедший в свет в 1996 году
полный перевод "России в 1839 году" издан
в количестве всего лишь 5100 экземпляров... И,
как справедливо сказано в приложенной к
этому аутентичному изданию статье, "авторы
"дайджестов", выбирая из Кюстина самые
хлесткие, самые "антирусские" пассажи,
превращали его книгу в памфлет" (I, 383).
Правда, кюстиновское сочинение, если
иметь в виду преобладающее большинство его
страниц, являет собой все же не что иное, как
памфлет, но местами оно нежданно
превращается в настоящий панегирик. (это, о
чем уже шла речь, отнюдь не противоречит
кюстиновской русофобии, ибо потенциальный
"завоеватель мира" действительно
опасен, если он обладает подлинной
значительностью и тем более -- как не раз
утверждает Кюстин -- "величием").
Между прочим, отдельные -- хоть и немногие
-- элементы книги, в которых выражалось
восхищение и даже "потрясение" Россией,
содержатся и в тех "дайджестах", о
которых упомянуто, но для обнаружения этих
элементов в тенденциозно отобранных частях
текста кюстиновской книги потребна
особенная чуткость. Более трети века назад
литературовед Е. В. Ермилова и вслед за нею
поэт Анатолий Передреев обратили внимание
на несколько поистине высочайших "оценок"
России, сохранившихся даже в монтаже "самых
хлестких" цитат из кюстиновской книги,
изданной в Москве в 1910 году.
Так, на странице 32 этого уже столь давнего
издания приведены слова Кюстина о том, что
основная территория в России имеет вид "последней
степени плоскости и обнаженности", но тут
же сказано: "От края до края своих равнин,
от берега до берега своих морей Россия
внимает голосу Бога, которого ничто не
заглушает". То есть французский русофоб
перекликается с созданным двенадцатью
годами позднее тютчевским "Эти бедные
селенья..."!
Это место книги особенно существенно
потому, что Кюстин постоянно утверждает
верховное и основополагающее значение
религии в человеческом бытии. Правда, в
своих "идеологических" рассуждениях
он третировал русское Православие как
дурной "плод схизмы" и даже как "язычество",
но это, как видим, не смогло помешать
впечатлению "открытости" России Богу,
волей-неволей выразившемуся в цитированной
фразе...
А из "России в 1839 году" в ее полном
виде нетрудно отобрать многочисленные
фрагменты, которые составят небольшой по
объему (в сравнении с книгой в целом), но
очень весомый по своему смыслу текст,
демонстрирующий кюстиновское восхищение и,
более того, восторженное потрясение,
вызванное созерцанием России и русских
людей. Еще раз повторю, что эти восхищение и
потрясение не только не свели к нулю, а,
напротив, как бы удвоили кюстиновскую
русофобию -- то есть страх перед безмерным
могуществом России.
Он утверждает, например: "Русский народ
безмерно ловок: ведь эта людская раса...
оказалась вытолкнута к самому полюсу... Тот,
кто сумел бы глубже проникнуть в промыслы
Провидения, возможно, пришел бы к выводу,
что война со стихиями есть суровое
испытание, которому Господь пожелал
подвергнуть эту нацию-избранницу, дабы
однажды вознести ее над многими иными" (I,
237).
Ксения Мяло раскрывает современное -- или
хотя бы недавнее -- значение кюстиновских
"страхов", говоря об издании его книги
на английском языке в 1989 году (в 1990-м, кстати
сказать, вышло и новое французское ее
издание), которому предпосланы следующие
"пояснения". Кюстин, мол, "угадал
тысячелетие позади и столетие впереди
своего времени... Кюстин может излечить нашу
политическую близорукость... Его
вдохновенный и красноречивый рассказ
напоминает нам, что под покрывалом СССР (в
1989 году сей феномен еще существовал. -- В. К.)
все еще скрывается Россия -- наследница
империи царей". И другое пояснение к тому
же изданию 1989 года: "За и под новостями из
Советского Союза и за экстазом гласности
покоится Вечная Россия... простирается
крупнейшая нация на земле, раскинувшаяся на
два континента". Кюстин писал полтора с
лишним столетия назад: "Нужно приехать в
Россию, чтобы воочию увидеть результат
этого ужасающего соединения европейского
ума и науки с духом Азии..." (I, 221)
* * *
Тот текст, который можно составить из
восхищенных и потрясенных высказываний
Кюстина о России (это был бы иной "дайджест"
-- противостоящий тем, которые изданы
колоссальными тиражами), затронет, в
сущности, все стороны и грани ее бытия -- от
освоенного русским народом беспредельного
пространства до созданного им искусства, от
крестьян, живущих "во глубине России",
до петербургских аристократов.
Правда, поскольку Кюстин не знал русского
языка, а переводы на французский были тогда
крайне немногочисленными и несовершенными,
он не имел понятия об одном из основных
творений России -- ее литературе; его
суждения о Пушкине и Лермонтове не
представляют сколько-нибудь существенного
интереса. Но вот его впечатления от русской
церковной музыки:
"Суровость восточного обряда
благоприятствует искусству; церковное
пение звучит у русских очень просто, но
поистине божественно*.
* Как ни странно, Кюстин вдруг "забыл"
о своем полном неприятии этого --
православного -- обряда...
Мне казалось, что я слышу, как бьются вдали
шестьдесят миллионов сердец -- живой
оркестр, негромко вторящий торжественной
песне священнослужителей... Я могу сравнить
это пение... только с Miserere, исполняемым в
Страстную неделю в Сикстинской капелле в
Риме... Любителю искусств стоит приехать в
Петербург уже ради одного русского
церковного пения... самые сложные мелодии
исполняются здесь с глубоким чувством,
чудесным мастерством и восхитительной
слаженностью" (I, 172).
Подобные фрагменты из книги Кюстина,
воплотившие в себе его восхищение Россией,
могли бы, как уже сказано, составить
небольшую книжку, которую -- если ее издать
без имени автора -- сочли бы заведомо "антикюстиновской",
ибо многие русские люди уверены, что
общеизвестный маркиз не нашел в их стране
ничего достойного восхищения.
Между тем сам Кюстин в одном месте своей
книги как бы раскрывает "секрет" своей
русофобии, говоря о Петербурге: "...невозможно
без восторга созерцать (именно созерцать, а
не тенденциозно истолковывать. -- В. К.) этот
город, возникший из моря по приказу
человека и живущий в постоянной борьбе со
льдами и водой... даже тот, кто не
восхищается им, его боится -- а от страха
недалеко до уважения" (I, 121).
Выше приводился безобразно
несправедливый отзыв Кюстина о финнах,
которые не внушали ему никакого страха и
потому -- никакого уважения. Это, увы,
характерное свойство европейского
восприятия всего считающегося "не
европейским", и необходимо ясно
осознавать сие свойство западного
менталитета...
Ну и, конечно же, надо иметь представление
о том, что всем известная кюстиновская
книга -- одно из самых "обличительных" и
в то же время одно из самых восторженных
иностранных сочинений о России, -- и
понимать закономерность данного "противоречия".
Кстати, сам Кюстин хорошо сознавал эту
двойственность своей книги и взывал к
читателям: "Не нужно уличать меня в
противоречиях, я заметил их прежде вас, но
не хочу их избегать, ибо они заложены в
самих вещах; говорю это раз и навсегда" (I,
234).
Следует только добавить, что "противоречия"
заложены не только "в самих вещах", но и
в том закономерном слиянии восторга, страха
и проклятия, которое присуще
общеизвестному (но не освоенному полностью
нами до сих пор) кюстиновскому сочинению о
России..
|