К 200-летию со дня рождения А. С. Пушкина

“МЫ ВСЕ ЕЩЕ ДОЛЖНЫ ДОРАСТИ
ДО ПУШКИНСКИХ СТИХОВ...”

(Беседа Вячеслава Морозова с Вадимом Кожиновым)

Вячеслав Морозов: Вадим Валерьянович, вот и наступила дата, отсчитывающая целых два века со дня рождения Александра Сергеевича Пушкина. Думаю, что на нашей планете сегодня проживает меньше народов, которым имя это неизвестно, и больше тех, кому Пушкина представлять не нужно. Не выстраивая ранжира, можно уверенно говорить, что в ряду мировых классиков Пушкин — одна из первых величин, для кого-то — первая величина безусловно, безоговорочно. Надеюсь, в разговоре вы коснетесь этой оценки.

Вадим Кожинов: Давайте сразу и коснемся. Пушкин — безусловно, один из немногих величайших поэтов мира. И если составить самый краткий, самый придирчиво отобранный перечень величайших поэтов за всю историю человечества, то Пушкин, вы правы, обязательно должен войти в этот перечень.

В. М.: А может быть, и возглавить его?

В. К.: Может быть. Но тут уже есть определенная претензия, что именно русский поэт — первый поэт всего человечества. Дискуссия на эту тему бесперспективна и бессмысленна.

В. М.: Два века — срок для истории немалый, а в контексте развития литературы — просто гигантский. Тем не менее сегодня поэзия Пушкина не только не утратила своего чудного звучания и значимости, а наоборот, приобрела какую-то более щемящую остроту. Золото не тускнеет. Сколько я ни перечитываю Пушкина, всякий раз он для меня нов, каждый раз я нахожу ранее не замеченные глубины, и приходит пугающая мысль: Пушкина до конца я никогда не сумею постичь!..

В. К.: Да, вы знаете, в Пушкине есть эта удивительная тайна. С одной стороны, все его знают — мы как бы рождаемся с именем Пушкина на устах. С другой стороны, я имею право уверенно утверждать, что в памяти любого человека, в том числе в памяти человека, никогда не бравшего в руки книгу его стихотворений, живет огромное количество пушкинских строк. И они не просто живут в памяти. Они, если хотите, определяют, как сегодня модно говорить, его менталитет: отношение к природе, к любви, дружбе, к миру вообще, к Родине во многом определяется пушкинскими строками, которые составляют некую скрепляющую основу сознания людей. Причем, я повторяю, в с е х русских людей. И в то же время Пушкин остается тайной, загадкой.

В. М.: Однако заметьте, уже со школьной скамьи нас исподволь приучают к мысли, что Пушкин настолько прост и доступен, что не может не быть понятным и любимым. Дескать, в этой простоте и доступности и заключается его поэтический гений. Я немало встречал людей, страдающих таким заблуждением. Этот упрощенный подход и однобокость примеров обесценивают мудрость пушкинской строки и одновременно порождают ложную уверенность, что, мол, кого-кого, а уж Пушкина-то мы знаем! Он — весь как на ладони.

В. К.: Именно так и надо говорить: Пушкин — самый простой и самый сложный поэт. Уместно привести пример из школьного курса физики. Все знают, что белый свет — это сочетание семи цветов радуги, это видно в результате разложения его через призму, а так не заметно. Так вот Пушкин — это тот самый белый свет, в котором собраны в с е цвета, в нем есть всё. Другие поэты, даже самые выдающиеся, как бы представляют один, два цвета. А все цвета со всеми их тончайшими оттенками — только у Пушкина, поэтому он сложнее всех, хотя и кажется простым и ясным.

В. М.: Пожалуйста, продемонстрируйте это на конкретных примерах из жизни Пушкина, из его поэзии.

В. К.: Пожалуйста. В 1830 году, во время так называемой Болдинской осени, когда Пушкин как поэт достиг высшего расцвета, как раз в это время в тогдашней литературной критике начинается развенчание его поэзии.

В. М.: Пожалуй, даже раньше 1830 года. Надеждин, Полевой, Шевырев, Глаголев, Воейков... На публикацию “Полтавы” был, кажется, всего один положительный отзыв.

В. К.: Я говорю о совпадении, наслоении двух явлений — расцвета пушкинского таланта, подъема его творческого вдохновения и ставшего распространенным мнения об угасании его поэзии. Тот же Николай Полевой, высоко ценивший юношеские стихотворения Пушкина, вдруг заговорил о его “отставании” от требований современности. Не буду говорить о Белинском, ибо ругать его стало просто модным.

Между тем именно к этому сроку Пушкин становится действительно одним из величайших поэтов-мыслителей. И вот что интересно: лучшие свои стихотворения он н е п у б л и к у е т! Цензура ни при чем. Стихи эти посвящены так называемым “вечным темам”, и не было никаких препятствий для их публикации. А он не публикует. Он сам прямо писал, что когда поэт достигает своей высшей зрелости, у него остается мало поклонников. Я так понимаю (разумеется, это лишь моя гипотеза), что те несколько десятков высших своих стихотворений, среди которых есть и незаконченные стихи, он оставил в рукописи в расчете на потомков, на их понимание.

В. М.: О критиках-современниках Пушкин редко отзывался положительно. В статье “Опровержение на критики” — именно в 1830 году! — он писал, что “мы так привыкли читать ребяческие критики, что они даже нас и не смешат”. И коль он не стал отдавать на “съедение” критикам свои самые совершенные творения, стало быть, он понимал особую им цену?

В. К.: Думаю, что понимал. Поскольку в них он проник в такие глубины и мироздания, и человеческого духа!.. О простоте тут не может быть и речи, эти стихотворения действительно сложны. Вот одно из них, оно требует вдумчивого осмысления, Пушкин его словно завещал в даль грядущих веков. В нем Пушкин говорит о мировом зле, но при этом демонстрирует свое убеждение, что зло побеждается отнюдь не добром, а злом еще более мощным — высшим злом. Поразительная мысль, что добро не может победить зло, ибо цель добра — оборона, противостояние злу, борьба с ним, но не уничтожение. Вот это стихотворение об Иуде.

Как с древа сорвался предатель ученик,
Диявол прилетел, к лицу его приник,
Дхнул жизнь в него, взвился с своей
добычей смрадной
И бросил труп живой в гортань геенны гладной...
Там бесы, радуясь и плеща, на рога
Прияли с хохотом всемирного врага
И шумно понесли к проклятому владыке,
И сатана, привстав, с веселием на лике
Лобзанием своим насквозь прожег уста,
В предательскую ночь лобзавшие Христа.

В. М.: Действительно, стихотворение поразительной мощи. И признаюсь, от вас я впервые услышал такое его толкование. В связи с этим, Вадим Валерьянович, еще раз спрошу вас: поняли ль мы Пушкина до конца и способны ль будут понять его наши потомки?

В. К.: Видите ли, к счастью, в мире есть такие вещи, которые понять до конца нельзя, невозможно. И будь иначе, нельзя было бы и жить. Всегда должна оставаться какая-то тайна духа, творчества, мироздания. Я слышал от мечтательных натур: как хорошо бы знать свое будущее! Господи, да знай вы свое будущее, как бы вы тогда жили? Человек, знающий будущее, все силы устремит к тому, чтобы нарушить предсказанную судьбу, будет пытаться “обыграть” ее. Вместо жизни на земле возник бы хаос, пандемониум.

Другие мечтают о бессмертии (телесном, разумеется) и не понимают, что это самое страшное наказание, какое можно придумать. Есть образ Вечного Жида, который отказался помочь Христу нести его крест на Голгофу и был обречен на вечную жизнь и вечное скитание.

Но вернемся к стихотворению. Вы видите, что Пушкин даже любуется сатаной, прожигающим своим лобзанием уста Иуды — настолько Иуда омерзителен. Абсолютное зло “с веселием на лике” карает другое зло, воплощение предательства. У Булгакова в “Мастере и Маргарите” высшую силу зла воплощает Воланд, который тоже карает зло земное и этим как бы оправдывает свое существование. Известно, что когда Булгаков создавал образ Воланда, он думал о Сталине. Сталин действительно уничтожил многих, у кого руки по локоть, а ноги были по колено в крови...

В. М.: Вы имеете в виду “ленинскую гвардию”?

В. К.: Совершенно верно. Булгаков нашел интересный ход в романе. Но, как видим, завязка уже есть у Пушкина.

В. М.: Вы говорили о десятках стихотворений высшей поэтической и философской пробы, написанных Пушкиным, поэтому я попрошу вас привести еще хотя бы одно.

В. К.: Хорошо, скажу еще об одном стихотворении, звучащем удивительно современно, как будто оно написано для сегодня живущих. Нет, оно вечно, оно справедливо для любой эпохи. Посвящено оно тем, увы, русским людям, которые во время польского восстания 1830—1831 годов были на стороне Польши, а не России.

В. М.: Простите, я сразу подумал о телерепортажах Елены Масюк из Чечни.

В. К.: Каждый вправе находить свои аналогии. Так вот, надо сказать, что Пушкин в этом стихотворении не говорит о Польше дурного слова, лишь — о трагической ситуации. Стихотворение это приближает нас к сегодняшнему дню и строчкой, в которой есть слово “вести”, — можно подумать, что речь идет об известной телепередаче.

Ты просвещением свой разум осветил,
Ты правды чистый лик увидел,
И нежно чуждые народы возлюбил,
И мудро свой возненавидел,

Когда безмолвная Варшава поднялась
И ярым бунтом опьянела.
И смертная борьба меж нами началась
При клике: “Польска не згинела!” —

Ты руки потирал от наших неудач,
С лукавым смехом слушал вести,
Когда разбитые полки бежали вскачь
И гибло знамя нашей чести.

Когда ж Варшавы бунт раздавленный лежал
Во прахе, пламени и в дыме, —
Поникнул ты главой и горько возрыдал,
Как жид о Иерусалиме.

Стихотворение безусловно гениальное. Я считаю, что это, может быть, самое совершенное из всех политических стихотворений, когда-либо написанных на русском языке. Оно переросло всякую политику. Тот, к кому он обращается, “руки потирал от наших неудач”, Пушкин же не аплодирует, не потирает довольно руки, когда бунт Варшавы “раздавленный лежал”, не ходит по головам поверженных, не торжествует.

В. М.: Вадим Валерьянович, пушкинский адресат, к которому обращено стихотворение, “горько возрыдал”, по существу, над победой своей страны. Можно вообразить его ликование в случае успеха польского восстания и поражения России.

В. К.: Да! О поражении поляков он “возрыдал, как жид о Иерусалиме”. Кто в этом вопросе разбирается, тот понимает, что жид, плачущий о разрушенном Иерусалиме, — это трагическая фигура. Пушкина мучило то, что мучит многих из нас сегодня: есть немало русских людей, которые готовы служить какой угодно стране, какому угодно народу, но только не своему. Чрезвычайно важный для нас урок! Неизжитая болезнь общества, которая существовала и в его времена. Обратите внимание на эти страшные слова, в которых есть, конечно, элемент иронии:

И нежно чуждые народы возлюбил,
И мудро свой возненавидел.

И написано это ведь почти сто семьдесят лет назад!

И коль вы спросили, поймут ли Пушкина уже наши потомки, то я хочу прочесть стихотворение, обращенное в этакое “бессрочное” будущее — на много поколений вперед. Поймут ли? Не знаю. Александр Блок сказал однажды: о, если б знали, дети, вы холод и мрак грядущих дней. Мы, живущие сегодня, возможно, до этого стихотворения еще не доросли.

Не дай мне Бог сойти с ума.
Нет, легче посох и сума;
Нет, легче труд и глад.
Не то, чтоб разумом моим
Я дорожил; не то, чтоб с ним
Расстаться был не рад:

Когда б оставили меня
На воле, как бы резво я
Пустился в темный лес!
Я пел бы в пламенном бреду,
Я забывался бы в чаду
Нестройных, чудных грез.

И я б заслушивался волн,
И я глядел бы, счастья полн,
В пустые небеса;
И силен, волен был бы я,
Как вихорь, роющий поля,
Ломающий леса.

Да вот беда: сойди с ума,
И страшен будешь, как чума,
Как раз тебя запрут,
Посадят на цепь дурака
И сквозь решетку как зверка
Дразнить тебя придут,

А ночью слышать буду я
Не голос яркий соловья,
Не шум глухой дубров —
А крик товарищей моих,
Да брань смотрителей ночных,
Да визг, да звон оков.

Есть тут ключевая строка, подмеченная известным пушкинистом Валентином Непомнящим: “И я глядел бы, счастья полн, В п у с т ы е небеса”. Вот это страшное счастье безумца — глядеть в небеса, в которых... нет Бога! Именно в этом и заключается безумие. Здесь Пушкин предостерегает человечество в целом, это вершина мирового сознания, и мудрец-поэт сумел взглянуть на нее с еще большей высоты — божественной. Осмыслить это не каждому под силу. До понимания Пушкина всем нам еще нужно дорасти, чтобы стихи его открылись нам в полной мере.

Конечно, то, о чем мы с вами говорили, — это лишь одна грань, одна сторона творчества Пушкина, и тремя стихотворениями, которые я прочел, не исчерпывается зрелый, высший период его душевного и поэтического взлета. Но мне кажется, что нам удалось наглядно показать, что Пушкин — самый легко воспринимаемый и самый трудно постигаемый поэт России. Гений — это тайна божественного озарения, это частичка Бога, поэтому до конца разглядеть его вряд ли удастся, можно лишь к этой тайне приблизиться.


"Наш современник", N6, 1999
© "Наш современник", 1999